Исходным пунктом для понимания историко-психологического контекста проблемы служит подход к красной казарме 20-х гг. как к тотальному институту, под которым И.Гоффман подразумевал такое "место проживания и работы, где значительное число находящихся в одинаковой ситуации людей, отрезанных от более широкой общности на ощутимый период времени, сообща следуют закрытому, формально администрируемому циклу жизни" [1]. В красной казарме существовала жёсткая регламентация всей жизнедеятельности, был установлен тотальный контроль, отсутствовала грань между приватной и публичной сферами. Подобно крестьянской общине, там была актуализирована оппозиция "свои"/ "чужие" - важнейшее основание для социальной идентификации. Однако, в отличие от малой сельской общности, где в качестве "чужих" идентифицировались представители других этнокультурных единиц, в казарме "чужие" обычно определялись среди "своих", а вся их "инаковость" конструировалась преимущественно по конфессиональному, этническому или статусному признакам ("иноверцы", "инородцы", "казарменные аутсайдеры"). Рассмотрим одну из типичных для красной казармы группу "чужих" - так называемых "иноверцев".
Под условным термином "иноверцы" в контексте красноармейской повседневности нами понимаются, как это ни покажется странным, именно верующие в Бога воины РККА. "Иноверцами" они являлись по отношению к военнослужащим, исповедовавшим коммунистическую веру, установленную в красной казарме в качестве некоей духовной нормы. Как и в ряде других сфер советской действительности, дискурсивные стереотипы секулярной пропаганды полностью противоречили советской практике. Большевизм с его атеистическими декларациями на самом деле представлял собой своеобразную "политическую религию", сакрализующую идеологические установки марксизма-ленинизма, и превратившую свой условный рационализм в некий символ веры [2].
Психологический климат красной казармы при активном участии партячеек, политработников и военных чекистов был сконструирован таким образом, что вера в Бога там маркировалась как пережиток прошлого, отклонение от a priori установленной атеистической "нормы". Она противоречила советской идентичности и не соответствовала "идеальному типу" красноармейца. Соответственно, верующим в Бога в этой игре была изначально предписана роль девиантов. На них наклеивался ярлык второсортных, отсталых, "тёмных" красноармейцев, и эта стигма только усиливала их "девиантность".
Казарма представляла собой некую микромодель советской России, где количественно ничтожная власть, располагавшая ресурсами осуждения и подавления, пыталась держать в страхе и подчинении огромную массу "инакомыслящих" и "инаковерующих" русских крестьян. Однако в красной казарме навязать молодым крестьянам новые духовные ценности было намного проще, чем деревне в целом. Во-первых, по причине тотальности армейского организма; во-вторых, потому что часть красноармейцев, желавших сконструировать свою биографию как советскую, сами были готовы принять (реально или фиктивно) заданные правила игры. Стремясь к выстраиванию советской идентичности, они шли в армию с заведомой целью "сменить кожу", по-крестьянски "просочиться и проскользнуть" в Модерн, сбросить с себя клеймо "отживающего класса" [3].
В РККА 20-х гг. отношение бойцов к религии и степень их религиозности определялись весьма настойчиво и откровенно с первых дней службы. Проводились как коллективные, так и индивидуальные опросы новобранцев. Так, в 21 кавалерийском полку новобранцам был задан прямой вопрос: "Являетесь ли Вы религиозным?". Только 34 человека из 114 заявили, что они неверующие; 50 бойцов ответили уклончиво; 30 красноармейцев открыто признались в своей вере в Бога [4]. По итогам другого опроса, признавало религию и верило в Бога 62,5% призывников, 61% опрошенных считали всякую религию правильной, 56% посещали церковь. В следующем полку верующими назвались 45% красноармейцев, желали посещать церковь 43% (ровно столько же заявило о намерении посещать церковь и после службы в армии) [5]. Несмотря на довольно внушительное количество верующих в РККА, последние занимали, как правило, очень низкий социальный и личный статус в воинских коллективах.
Очевидно, что количественные методы не способны адекватно отразить поливариантный характер состояния такой интимной сферы, как религиозность. Даже политработники признавали, что численность верующих красноармейцев точно определить было невозможно, и воспринимали слишком низкие показатели религиозности как "грубо оптимистичные". Результаты анализа развёрнутых ответов бойцов РККА на анкетные вопросы указывают на чрезвычайную осторожность при формулировании своей духовной позиции у многих красноармейцев. С высокой степенью вероятности можно предположить, что большинство "колеблющихся" на самом деле просто боялись признаться в своей вере в Бога. Из источников известно, что в 20-е гг. многие призывники уходили в армию с твёрдой установкой на то, что в РККА "веровать воспрещают". Этот негативный аттитюд, соответственно, изначально определял стратегию конформного поведения, "подстройки" красноармейца под окружающую среду.
Поскольку верующих в Бога красноармейцев было сложно выявить путём опросов, политработники обращали пристальное внимание на наличие внешних атрибутов религиозности - нательных крестов, иконок, молитвенников и т.д. Как материалисты, они верили в обязательность реунификации духовной культуры, и всерьёз полагали, что ношение церковной атрибутики могли позволить себе только верующие воины. Однако многие источники показывают, что и неверующие бойцы нередко носили в качестве талисмана, памяти об отчем доме родительское благословение, образок, нагрудный крестик, который "мамаша повесила": "Нам не дороги кресты, мы могли бы их выбросить, да дорога память о доме" [6]. Однако им тоже приходилось прятать религиозную символику.
Любопытно, что многие красноармейцы снимали крестики и переставали молиться на виду вовсе не из-за опасения негативных санкций политруков. Чаще всего они не могли противостоять презрительным насмешкам со стороны неверующих сослуживцев. Это обстоятельство указывает на то, что религиозность воспринималась в красной казарме 20-х гг. уже как постыдное, срамное качество, и многие верующие не решались жить со стигмой "чужих", казарменных изгоев. Сомнительно, что столь конформной могла быть реакция красноармейцев, если бы на религиозные чувства налагалось табу. Однако именно осмеяние со стороны "значимых других" в лице равных сверстников оказалось самой действенной мерой в борьбе с "иноверцами". Судя по источникам, имели мужество креститься в среднем не более 4-5 красноармейцев на роту. Если боец каким-то образом осмеливался репрезентировать свою религиозность, то он слышал в бане, на медосмотре, перед отбоем такие "советы" безбожников в свой адрес: "Темнота, перекрести постель!"; "брось ерунду (крестик. - А.Р.) в нужник!" [7].
В результате повседневного морального давления одни красноармейцы подчинялись воле казарменных авторитетов и переставали молиться, другие уходили с крестом и молитвой "под одеяло". Направляясь в баню, бойцы были вынуждены снимать нательные крестики и прятать их в сундучки, а по возвращении в казарму снова их надевать. Им приходилось молиться украдкой при первой возможности уединения - рано утром до общего подъёма, в конюшне, в редких случаях посещения церкви во время городского увольнения. Испытывая потребность в религиозных обрядах, верующие бойцы нередко упрашивали командиров отпустить их в ближайший собор или в молитвенный дом сектантов под предлогом "посмотреть", "послушать пение хора". Встречались и такие красноармейцы, которые перед сном молились за командира эскадрона, за политрука, за ком. ячейку и комсомол: "Они нас хорошему научают". Курьёзный, но весьма показательный случай репрезентации уважительного отношения к начальникам посредством религиозной ритуалистики произошёл в СКВО. Дневальный по роте при входе военкома в казарму снял шлем, перекрестился, и только затем начал рапортовать ему о том, что происшествий не случилось [8].
Наиболее доступным способом выражения своих религиозных чувств являлись письма домой. Воины жаловались родителям, что молятся в армии украдкой, просили не корить их за то, что пришлось снять кресты: "Домой приеду, опять буду носить крест и ходить в церковь". Самой распространённой просьбой бойцов к домашним было пожелание не писать им в письмах "от господа Бога", поскольку "тут засмеют". Немного прослужив, они довольно быстро приучались скрывать свою веру. Основная масса верующих воинов занимала внешне "нейтральную" позицию, предпочитая во избежание насмешек сослуживцев надеть маску атеиста. Такие "неверующие" объясняли свой неожиданный атеизм просто: "Все не верят, и я не верю". На вопрос, что они будут делать в деревне, где все верят, они отвечали не менее откровенно: "Придётся и нам верить" [9]. В то же время антирелигиозная пропаганда и казарменный обиход иногда приводили к сознательному отказу от религии. Ш.Фитцпатрик отмечает, что безразличие к религии было характерно для демобилизованных красноармейцев [10].
Источники указывают на наличие категории верующих красноармейцев, действовавших в соответствии с извечной крестьянской этикой выживания и использовавших техники "листьев травы" - повседневного пассивного сопротивления. Протестовать в одиночку, открыто в окружении безбожников, тесно связанных с политруками и военными чекистами, мало кто решался. Открыто демонстрировали свою религиозность преимущественно сектанты и выходцы из национальных окраин - немцы, чуваши, татары, мордвины. Татары нередко молились под видом вытирания лица. Немцы постоянно носили с собой молитвенники, читали Евангелие на посту, трижды в день молились группами и поодиночке. Русским они в лицо заявляли: "Мы верили и будем верить, т.к. мы устойчивее русских: русские на службе не верят, а приедут домой - будут верить".
Между тем в казарме наблюдались отдельные проявления коллективного протеста, когда верующих объединяла толпа. В такие моменты казарма демонстрировала реальную численность "иноверцев". Самыми распространёнными формами протеста верующих красноармейцев были отказ от исполнения безбожных песен во время вечерних прогулок, демонстративный уход с антирелигиозных лекций, отказ от голосования за антирелигиозные резолюции на общих собраниях подразделений. Если в песне встречались оскорбительные для верующих слова, то замолкала вся рота, и песню допевали 5-6 безбожных красноармейцев. Известны факты, когда верующие бойцы отказывались законспектировать предложенную политруком фразу "Бога нет", заявляя, что Бог есть, выступали с предложением "Бога не трогать" на полковых собраниях. Накануне больших церковных праздников возрастало количество рапортов о предоставлении отпуска, а в праздничные дни - учащались самовольные отлучки, отказы от работ и занятий, недовольство невыдачей в эти дни усиленного пайка [11].
Подведём итоги. Психоисторическая реконструкция ментальных стереотипов и поведенческих практик, связанных с конфессиональной идентификацией в таком специфическом milieu (социальная среда), как красная казарма 20-х гг., в целом подтверждает свойственную переходным периодам инверсию социальных норм и аномалий. Ценностно-нормативная регуляция социального поведения в казарме была сконструирована таким образом, чтобы численно преобладавшая категория верующих в Бога красноармейцев маркировались малочисленной казарменной элитой как изгои, "отживающий класс", у которого нет будущего. Наиболее типичные поведенческие реакции верующих воинов РККА в целом соответствовали крестьянской психологии. Изучение проблемы конфессиональной идентификации в Красной Армии позволяет приблизиться к пониманию не только характера взаимоотношений в казарме, но и конкретно-исторических условий генезиса нового социокультурного типа - "homo soveticus".