© Благодер Ю.Г. (КубГТУ)
Дневниковые записи, оставленные европейскими и российскими путешественниками XIX- нач. XX вв., красноречиво свидетельствуют о том, каково отношение жителей Поднебесной к переменам в их жизни, событиям прошлого, настоящему и перспективам на будущее. Даже незначительные, отвлеченные характеристики могут оказать существенную помощь в изучении данного вопроса. К примеру, прожив несколько лет в Китае и посетив множество городов, австрийский этнограф и писатель Э. Гессе-Вартег отмечает: "Кто явился в Китай с надеждой познакомиться с достопримечательностями вроде тех, какими отличаются европейские города - церквями, дворцами, музеями, садами, театрами, памятниками - разочаруется самым жестоким образом. Первый увиденный европейцем город невольно заинтересует его своей своеобразной постройкой домов, старинными городскими стенами и воротами, высокими пагодами и, прежде всего, оригинальной народной жизнью, бьющей ключом на пестрых курьезных улицах. Но в следующем городе он найдет то же самое, и так по всей стране с малыми отступлениями. Даже знаменитые столицы Пекин и Нанкин не составляют в этом отношении исключение. Китайские города, словно полк солдат: люди разные, а мундиры одни и те же" [1]. Неоднократно путешественники отмечают однообразие внешнего вида китайских улиц. Это неудивительно, так как образцы, по которым сооружались здания, выработаны были еще в незапамятные времена китайской истории. Когда строится новая улица, никто не составляет планов, не приглашает архитекторов, они и не нужны, так как приемы постройки зданий давно сделались стереотипными и хорошо известны каждому плотнику и каменщику. Благодаря такому упорному консерватизму все китайские дома походят друг на друга. Комментарий "в старину так делали, и мы так делаем" в ответ на удивленное восклицание европейца по какому-либо поводу является для китайцев весьма приемлемым и распространенным. Возможно, глубокое непоколебимое уважение к установленному обычаю - самая яркая черта характера китайца.
Преодолевая трудности многомесячного тягостного пути на Восток, европейцы ожидали увидеть необыкновенные народы с достойной уважения преданностью традиции, но в то же время жаждущие глубоких перемен. Наблюдения за работой местных мастеров, использующих несовершенные, грубые инструменты, побуждает сделать вывод, что "провидение, одарившее китайцев прилежанием, воздержанностью, силой, способностью и ловкостью в работе, лишило их стремления к прогрессу" [2]. Несмотря на это, в воспоминаниях Э. Гессе-Вартега читаем: ": белые варвары познакомили их [китайцев] со своими облегчающими труд и удваивающими производство ремесленными орудиями и машинами, но они оставляют их без внимания, и работы их выходят, пожалуй, лучше, тщательнее наших со всем нашим прикладным знанием и практическими орудиями. Стоит взглянуть на китайскую бронзу, резьбу по дереву, лакированные изделия, фарфор, мебель. Каждая вещь - дело рук одной семьи, может быть даже одного человека и отличается известным стилем и выказывает индивидуальный вкус" [3]. Смешанное чувство восхищения и презрения вызывает у европейцев способность местных жителей часами сидеть согнувшись и безостановочно заниматься своим однообразным делом: ": день проходит за днем, а они все продолжают сидеть на том же месте и делать ту же работу, по-видимому, оставаясь совершенно не чувствительными к ее однообразию" [4]. При этом желания коренным образом изменить существующее положение китайцы не демонстрируют.
Если европеец стремится к комфорту, внедряя всевозможные усовершенствования, упрощающие быт, то в Китае, пройдя множество изысканных магазинов, блещущих позолотой и разноцветной облицовкой, можно выйти на улицу, мостовая которой покрыта липкой грязью. "Один тот факт, что китаец легко уживается в подобной клоаке, переходящей всякие границы человеческой выносливости, делает из него в наших глазах существо непостижимое и сказочное. В этом же можно видеть яркий признак его неподвижности, совершенного презрения ко всякому улучшению, полное отсутствие у него того инстинкта к беспрерывному прогрессу, того стремления к лучшему, которому мы обязаны блестящим развитием нашей цивилизации" [5]. Данный фрагмент дневниковой записи французского исследователя Ж. Рода являет нам образец достаточно распространенного в XIX веке подхода к описанию китайского образа жизни, в котором царит безоговорочный приоритет собственной великой культуры в единстве с непоколебимой уверенностью в истинности собственного понимания сути всех увиденных процессов и явлений.
Наблюдая со стороны, создается впечатление, что местные жители и в бедности чувствуют себя довольными, руководствуясь твердыми стародавними принципами, которые одухотворяют весь их государственный организм: "никаких признаков упадка, дряхлости не замечается" [6]. Китайцы слишком гордятся своей цивилизацией, чтобы без разбора, слепо хвататься за все иноземное, но в тоже время, не умаляя и не превознося достоинств чужой культуры, заботясь о своем благоденствии в "этой" жизни и придерживаясь утилитарного взгляда на вещи, они заимствуют все наиболее необходимое им в соответствии с естественными условиями их края.
В сознании той части российской и европейской интеллигенции, для которой было характерно стремление к философским обобщениям, подобный тип культуры ассоциировался с громоздкой бюрократической системой, препятствовавшей появлению элементов нового передового начала. В дневниках путешественников содержится много информации, касающейся жизни представителей такой социальной группы как высшее чиновничество. Иностранцы, побывавшие в Цинской империи, неоднократно упоминают о многочисленных препятствиях, которые она им создавала, что естественным образом объясняет появление отрицательного отношения и негативной оценки деятельности должностных лиц. Мореплаватель и предприниматель П.В. Добель отмечает, что в этой стране все "подвержены непрестанно поборам и неприятностям от мандаринов" [7]. Но если отнестись к этой проблеме с большим вниманием, то можно увидеть, что столь критичные замечания в определенной степени беспочвенны. Европа видит в чиновнике олицетворение алчности и лени, считает это испорченное сословие главной причиной начинающегося разложения Китая. "Будь все это так, - возражает Э. Гессе-Вартег, - Поднебесной давно бы не существовать: сословие мандаринов было таким уже тысячу лет назад, а Китай все-таки оставался в течение этих столетий самым обширным и многолюдным царством на земле, с большими естественными богатствами, с широкой торговлей, высокой своеобразной культурой, которая превосходит нравственностью многие другие народы, поэтому сословие мандаринов не может быть так дурно, как говорит молва" [8].
В подобном ключе оценивает известный российский китаевед И.Я. Бичурин и законы Китая: ": они сорок веков проходили сквозь горнило опытов и вылились столь близки к истинным началам народоправления, что даже образованнейшие государства могли бы кое-что заимствовать из них" [9]. Некоторые злоупотребления, сильно укоренившиеся в обществе, не оставались без внимания правительства, которое старалось разными мерами смягчить их негативное влияние. Наблюдая за деятельностью административной системы, исследователь приходит к выводу, что безнаказанности в Китае нет: "Власти исполнительная и судная как за упущение, так и за противозаконность в делах по службе подвергаются ответственности в столице перед Прокурорским Приказом, а в губерниях - перед прокурорами; и степень ответственности соразмеряется с важностью виновности" [10].
Присматриваясь к жизни китайцев, мы с изумлением замечаем, что они обладают исключительными качествами, во многом совершенно не похожими на наши. "Нежное китайское чувство времени, жизни, судьбы, прошлого, - как писал Освальд Шпенглер, - совершенно чуждо нам" [11]. В Европе XIX века на улицах, в клубах, домах с жаром говорили о кораблях, товарах, новых странах. Воздухом путешествий и предпринимательства дышали газеты, журналы и художественная литература. С детских лет европеец привыкает к динамичной общественной атмосфере и вдруг, попадая в Китай, начинает чувствовать, что время, если не останавливается, то, по крайней мере, замедляет свой ход. "Время - деньги" - девиз Запада и, вследствие научно-технических открытий, его житель пользуется массой изобретений, служащих для выигрыша времени. Различие между китайцем и европейцем в этом отношении бросается в глаза уже при первом приветствии. Наши обращения: "Как Вы поживаете? Чем занимаетесь? Каковы планы?" - указывают на то, что при употреблении их имеется в виду представление о деятельности, китаец же приветствует вас словами: "Кушали ли Вы уже свой рис?"
"Преимущество китайцев перед европейцами, - приходит к выводу Дж. Макгован, - заключается в способности невозмутимо относиться к окружающему. Быстрый нервный темп европейской жизни, привычка торопиться неизвестны Китаю. Здесь все живут так, как будто у каждого в запасе целая вечность" [12].
Традиционная китайская концепция жизни, построенная на рациональных принципах, проповедовала не райскую жизнь, а целесообразность и необходимость довольствования минимумом. При этом в качестве разумной альтернативы богатству и славе конфуцианство предлагает мораль совершенного "цзюньцзы", долг перед семьей и обществом. Круг жизненных интересов и целей должен замыкаться на стремлении к обладанию не славой, богатством, общественным признанием, а нравственными добродетелями, поэтому движение (жизнь) есть бесконечное приближение к идеалу. Своеобразно в китайской культуре и отношение к смерти. Для настоящего "цзюньцзы" смерть лишь переход из одного состояния в другое, что требует тщательной подготовки еще при жизни, утрачивающей при этом свою изначальную ценность.
Понимание этих позиций "приходит" к европейцам лишь в XX веке, когда наука в качестве источников информации о Китае активно использует не только основанные на личных впечатлениях субъективные оценки путешественников, но и китайские философские трактаты, политические и правовые документы, художественную литературу.
Смысл борьбы для китайца заключается в преодолении своих недостатков и овладении необходимыми для полноценного "цзюньцзы" высокоморальными качествами. Всякая борьба для них должна приносить видимые, ощутимые уже сейчас выгоды: практически все свои действия китаец оценивает, прежде всего, исходя из этих простых позиций. Поэтому здесь не ищут счастье в загробном мире. Несмотря на проникновение в средневековый Китай буддийских концепций, основная идея индийского буддизма (жизнь-страдание, нирвана и смерть-перерождение - спасение от страдания и цель всего живущего) не получила широкого распространения и понимания в обществе. Жители восприняли идею рая и ада, но оба эти института понимались практически мыслящими китайцами не как нечто мистическое, а как закономерное вознаграждение или наказание за проступки человека и степень его добродетельности в реальной жизни. Словом, "реальная жизнь - это и есть основная, по сути, единственная жизнь, которую следует ценить и которую в соответствии с великими заповедями мудрецов древности должно устроить как можно лучше. Жизненный идеал китайской мудрости - это "ценность самой жизни", принимаемая как единение духа и тела и, помимо прочего, как способность сполна и с наибольшим удовольствием прожить свою жизнь" [13]. Вкус к многообразным бытовым радостям свободно уживается с практицизмом и отстраненным созерцанием, так как здесь в равной мере ценится интеллект и чувство, духовное совершенство и витальные потребности.
В свете сказанного, для побывавших в XIX - нач. XX вв. в Китае путешественников оставалось загадкой упорное нежелание не только простых китайцев, но и представителей знати, обладающих широкими властными полномочиями, активно использовать опыт Западных держав для скорейшей модернизации своей страны.
Западная наука признает, что в основе всех общественных процессов лежит стремление к удовлетворению собственных материальных интересов, которое неизбежно сопряжено с применением насилия и принуждения. Конфликт неизбежен и неотвратим, поэтому и должен быть принят как одна из форм нормального человеческого взаимодействия. Европеец видит в противоборстве стимул к изменениям, возможность предотвратить с его помощью окостенение системы и открыть дорогу инновациям. Бесспорно, есть риск разрушения отношений, но есть также и благоприятная возможность выхода на их новый уровень, конструктивного преодоления кризиса и обретения иных жизненных возможностей.
Традиционная китайская картина мира также во главу угла ставит динамизм и активность, но у жителей Срединной империи не так явно выражено стремления к славе и почестям. Как отмечает В.В. Малявин, "приключения, крутые перемены жизни им не по душе" [14]. Важной чертой мировоззрения и психологии китайцев является желание избежать конфликтов, стремление к согласию и гармонии как в собственной душе, так и в отношениях с окружающими. Ни у одного народа не встречается так мало воинственных песен, как у китайцев. Самая любимая их поговорка: "гвоздей не куют из хорошего железа, а солдат не делают из честных людей".
В китайском обществе и культуре многие столетия господствовало отрицательное отношение к военной силе, и "благородным мужем" в первую очередь назывался не доблестный воин, а ученый-книжник. Столь сдержанное отношение к войне имело свои объективные причины: даже успешная борьба с сопредельными странами не столько обогащала империю, сколько разоряла ее. Китайская военная наука всегда руководствовалась представлением о том, что настоящий воин побеждает, не воюя. Поэтому тот, кто искусно ведет войну, покоряет чужое войско без сражения, захватывает крепости без осады, сокрушает чужие государства без длительных кампаний, и есть лучший полководец. "Военная операция мыслилась китайцами по образцу, скорее, шахматной партии: успех в ней приходит к тому, кто видит дальше партнера и лучше знает правила игры" [15]. Европейцы видят в войне способ "расчистить" путь переменам, китайцы оппонируют им: "Кто ищет войны, тот чудовище; кто любит ее, тот не человек; кто не делает всего возможного, чтобы ее избежать, тот не имеет сыновнего благочестия" [16].
Подданные Сынов Неба уже в эпоху раннего Средневековья нашли иной путь достижения победы над представителями иных народов. Были периоды, когда империя утрачивала политическую самостоятельность, но благодаря своему культурному превосходству, в конце концов, обретала возможность возродиться. Незыблемая традиция обладала способностью преобразовывать проникающие в страну идеи и гармонично их китаизировать. Эта страна всегда поддерживала свою национальную специфику при помощи независимой культуры, обладающей мощной ассимиляционной способностью, в результате чего китайская цивилизация приобретала все большую уверенность в ценности своих устоев. Ничто не могло прервать историю этого государства во времени, а в пространстве границы Китая постоянно раздвигались, его население росло вследствие не только войн, но в большей степени культурной экспансии. Благодаря постоянному расширению культурного пространства и поныне Китай обладает обширной площадью и многочисленным населением. Здесь это называют "покорением при помощи добродетели" [17].
Оценить силу и эффективность такого пути мы можем лишь с высоты современного опыта. Путешественники прошлых столетий, не имеющие глубоких научных познаний, попадали под влияние ярких, бросающихся в глаза внешних факторов и "находящихся на поверхности" мотивов, искали и, как им казалось, находили им исчерпывающие объяснения. Если европеец хочет понять, как воспринимают изменения в своей жизни китайцы, насколько они важны для них, он должен сосредоточить свое внимание не столько на политической и экономической, сколько на духовной сфере жизни этого народа. Жить просто, познавать мудрость древних, следовать нормам высшей морали, стремиться к совершенству - это и есть истинное счастье, причем, твое счастье - в твоих руках, в умении организовать жизнь по заветам предков, в умении получить от нее все, что она может дать. По мнению исследователя китайской традиционной культуры Л.П. Делюсина, философия безмятежной гармонии, спокойной жизни без суеты и стремлений, курс на довольство малым и безусловный примат морального над материальным сыграли немалую роль в создании и утверждении здесь устойчивых психологических стереотипов. Официально санкционированная идеология и культура всячески противодействовала любым новациям, любым отклонениям от фиксированной нормы, тем более путем борьбы и насилия. "Эта система сильна своими апробированными традициями, ссылками на мудрость древних, своим умело организованным порядком вещей, заменить который чем-либо иным в рамках традиционного Китая практически невозможно" [18].
Акцентируя внимание на важности прошлого и заведомо предвзято относясь к чему-то новому, китайцы в силу укоренившегося у них консерватизма, мыслят старыми категориями и вкладывают новое содержание в привычную для них оболочку. Это приводит к тому, что на уровне обыденного сознания, как правило, воспринимаются те идеи, которые "встроены" в хорошо знакомую традиционную форму, неизменность которой и "пугает" европейцев. Многие российские философы, историки и публицисты видят в этой стране пример совершенно иного, отличного от западного, и потому неприемлемого, замкнутого мира, существующего по своим собственным законам. Китай для них - государство, обращенное в прошлое, государство, видящее в возвращении назад свое будущее. К примеру, в своих работах В.Г. Белинский использует понятия "Китай", "китаизм" в значении косность, ограниченность и отсталость, а В.С. Соловьев создает негативный портрет Срединного государства на основе распространенных в российском обществе представлений о том, что китайский характер исходит не только из восприятия мира и себя самого как части природы, но и из постоянного обращения в прошлое. "Если, подобно Конфуцию, - пишет он, - [Китай] хлопочет о реформах, то эти реформы представляются ему лишь как украшение пагубных нововведений, как полнейшее возвращение к старине" [19].
То, что китайская государственность оказывала подавляющее воздействие на все сферы жизни страны, ограждало от внешнего деструктивного влияния, но в то же время во многом тормозило ее развитие. Отсюда и появление в российских характеристиках таких аргументов, как необоснованное постоянное обращение к опыту прошлого, консерватизм, неподвижность культуры, при признании ее великого духовного богатства. Сами же китайцы, осознавая всю ценность своего духовного наследия, тщательно оберегали и систематизировали его, чтобы можно было потом использовать для достижения социального благополучия.
Размышления о причинах "неподвижности" Китая, живучести древних традиций, приверженности чиновников и народа к соблюдению норм и правил, установленных в глубокой древности, мы находим в дневниках российских и западных путешественников, не только описывающих эпизоды своих странствий, но и делающих попытку проанализировать увиденное, охарактеризовать те или иные события.
Э.Э. Ухтомский обращает внимание на выгодное географическое положение Небесной империи, позволившее государству стать самым могущественным в Восточной Азии. Просвещение, литература, искусство, наука и техника этой древней страны воспринимались народами Востока как своеобразный эталон. Были сделаны важные научные и технические открытия: книгопечатание, изобретение пороха, сейсмографа, бумаги, компаса, значительное развитие получили техника отливки бронзы, производство белой керамики, ткачество, гончарное дело и др. Осознание беспомощности против него даже самых мужественных и беспокойных соседей привело к тому, что страна "стала засыпать сном миролюбивого застоя" [20].
"Поколение за поколением, - говорилось в книге английского китаеведа Г.А.Джайлса, - Китай был совершенно изолирован от остальной части мира. Народ этой обширной империи вырос под влияниями, которые не изменились благодаря соприкосновению с другими народами. Его идеалы сделались стереотипными вследствие недостатка других идеалов для сравнения и, возможно, для изменения их" [21].
Древнекитайские мыслители понимали, что для успешного противостояния чужеродным культурам, влияние которых они считали разрушительными, или для обеспечения собственного государственного благополучия необходим незыблемый внутренний порядок, которого можно достичь путем совершенствования духовной культуры, социально-этических принципов и традиций. Цели удалось достичь с помощью конфуцианского учения, повлиявшего на формирование нравственных и духовных устоев этого уникального народа. По мнению Л.П. Делюсина, "конфуцианство : недоверчиво относится ко всему тому, что может быть усвоено только верой, но оно, сохраняя чисто позитивный характер, способно более других этико-философских систем поддерживать жизненность каждого отдельного человека и определять благоустройство семьи, общества и государства" [22].
Конфуцианство, наложившее свою печать на все сферы жизни китайцев, религиозные верования, науку, оказало огромное влияние и на их быт. Сложившиеся нормы с течением времени приобрели устойчивость, позволяющую оказывать сопротивление экономическим и социальным реформам, что являлось одной из причин медленной адаптации нововведений в этой стране.
Основной пафос учения Конфуция был направлен на решительное осуждение пороков современного ему общества. Бедствия простого народа, продажность и алчность чиновников, междоусобные распри аристократов и правителей, отказ от древних традиций и моральных устоев - все это вызывало резкую критику философа. Объективная обстановка побуждала его выступить с новыми взглядами и реформами. Однако для того, чтобы это отрицание получило моральное право на существование и необходимую социальную силу, оно должно было опираться на признанный авторитет. "И Конфуций, - пишет известный российский китаевед Л.С. Васильев в своей работе "Культы, религии, традиции в Китае", - нашел такой авторитет в полулегендарных образцах глубокой древности" [23].
Использование древних традиций для противопоставления их недостаткам современного времени знакомо истории многих обществ, но в Китае фактически превратилось в самоцель. "Пиетет перед древностью, когда, по Конфуцию, все правители были мудры и умелы, чиновники бескорыстны и преданны, а народ благоденствовал, уже через несколько веков после смерти философа стал одним из основных и постоянно действующих импульсов общественной жизни страны" [24]. Это учение всегда было повернуто лицом, к "доброму старому времени". Не в будущем, а именно в древности, в прошлом был "золотой век", который всегда должен служить образцом. Попытка превзойти древних мудрецов расценивалась как святотатство.
Конфуций учил непреходящему, востребованному в этой жизни и, как отметил В.В.Малявин, "не смущался тем, что самое долговечное в человеческом обществе может оказаться самым обыденным" [25]. Он "верил в древность и любил ее", ибо древнее было для него обозначением чего-то изначально заданного, вовеки сущего, вечно существующего в человеческих делах, то есть в традиции.
Конечно, господство традиционализма и культ стабильности не означали, что в Китае вообще не появлялись оригинальные мыслители и новые идеи. Бывало и то, и другое. Однако для того чтобы в обстановке консерватизма могло появиться и развиться нечто противостоявшее общему течению, нужны были исключительные условия: редкая одаренность, сила мысли, талант, стойкость и мужество.
Путешественники с восхищением описывают величественные дворцы, изящные пагоды, живописные садово-парковые ансамбли, утонченные пейзажные композиции, уникальные образцы декоративно-прикладного искусства, где тесно переплелись древние традиционные принципы с оригинальными новыми элементами, отражающими не только "душевное состояние" их создателей, но и настроение, царившее в данную эпоху в обществе. Надо отметить, что малоподвижность этой области бытия и творчества не подвергалась беспощадной критике сторонников блистательной академической европейской культуры. В китайском искусстве европейцы ценили именно его "непохожесть", своеобразие, экзотичность, поэтому нежелание местных мастеров отказаться от патриархальных образцов и правил не встречало из уст "гостей" негодующих восклицаний.
Другое дело - политическая система, принципы построения которой явились еще одним фактором, усиливающим стабильность развития общества, а по европейским оценкам, его отставание. Традиции и консерватизм, которые в конфуцианском Китае стояли на страже незыблемости существующего строя, следует рассматривать в качестве определенных требований социально-политической системы. Однако, имея это в виду, нельзя забывать и о том, что в таком же направлении действовала и вся идеологическая ориентация культуры. Вследствие этого традиционализм и вообще культ старины, авторитет предания приобретали в глазах людей огромное значение, становясь, в свою очередь, основой сложившейся системы взглядов и идей, в которых оценивается отношение к действительности.
Следующая причина, по мнению европейцев, породившая в китайцах равнодушие к преобразованиям и переменам, - религиозная культура. Критические замечания в ее адрес объединяют многих зарубежных путешественников, считавших, что бесконечная обрядность, вошедшая в плоть и кровь китайского народа и сковавшая всю его жизнь массой "ненужных" формальностей, подавила свободу его мысли, лишила самостоятельности и творчества. В их дневниках неоднократно встречаются упоминания о том, что культ предков, направляющий постоянно внимание на старину и заставляющий относиться с особым почтением к людям прошлого, ставить своим высшим идеалом рабское подражание им, развивает презрение ко всему новому, нарушающему в чем-нибудь привычные условия жизни.
Не стоит забывать, что религия в Китае - это и повседневный регулятор поведения, хранитель нравственных и культурных ценностей, это и миропонимание, миросозерцание, это и нить, связывающая людей с Богом, душами умерших и друг с другом, это и ядро, притягивающее к себе, сплачивающее все общество. Для не владеющих чужим языком иностранцев бытовые проявления культуры, воспринимаемые через внешние формы, являются наиболее доступной информацией. В силу обстоятельств, необразованности, низкого уровня личной культуры, наблюдая за столь непохожими обрядами и ритуалами, вызывающими недоумение, и не погружаясь в исследования философских основ религиозной культуры, они рисуют лишь поверхностную и в какой-то мере даже непривлекательную картину китайской культовой традиции.
По мнению французского географа и политика Э. Реклю, совершенно несправедливо мнение о том, что религия Китая "закрепощает живых ради мертвых". Исследователь видит в ней источник прогресса, его главный двигатель, так как ее первейшим требованием является забота о будущей жизни. "Прошедшее, которое уже не в наших руках, настоящее, которое уходит от нас, будущее, которого еще нет, соединенные в одной мысли, являются самой чудесной, самой животворной действительностью. Куда бы не взглянул человек, всюду он слышит настоятельную трогательную просьбу: "сделай так, чтобы память о нас не умерла; сделай так, чтобы мы могли когда-нибудь ожить и почтить твою душу и благословить твою память" [26].
Суммируя сказанное, мы можем выделить следующие причины, которые, по мнению путешественников прошлых столетий, влияли на спокойное, безразличное, а подчас и негативное отношение китайцев к переменам в их жизни. Это и относительная "замкнутость" государства, представление китайцев о Срединной империи как благотворном центре окружающего ее мира, и сила нравственных принципов, заложенных в конфуцианстве, рациональное использование позитивных древних традиций и образов, специфика построения социально-политической системы, а также способность культуры постепенно преобразовывать проникающие в страну идеи.
Китайский опыт, демонстрирующий свою жизнестойкость на протяжении нескольких тысяч лет, мудрость древней философии, традиционализм, основанный на принципиальной, глубокой приверженности к собственной культуре, уверенности в ее величии и востребованности, постепенное преобразование психологии и умонастроений китайцев, изменение приоритетов, отношения к богатству, государству и ко всему миру в XIX - нач. XX вв. не были по достоинству оценены западными и российскими исследователями.
Уникальность китайской цивилизации они увидели не в бесконечной линии культурной преемственности, гармонично связывающей глубокую древность и современные реалии, а в привлекающих внимание непрофессиональных ценителей и любопытных обывателей необыкновенных образцах искусства, особенном, непривычном европейскому глазу, стиле общения и организации быта.
Примечания:
Внимание!!! Тезисы участников семинара являются интеллектуальной собственностью их авторов. Перепечатка запрещена. Цитирование и ссылки только с согласия авторов.