Автор благодарит Н.В. Суслова, С.Л. Фирсова и М.С. Стецкевича за ряд идей
Современная историческая наука находится в непростой ситуации. Проблема переосмысления методов исторического исследования впервые ставится ещё модернистами. Отношения модерна с предшествующей (классической) традицией весьма неоднозначны. одернизм претендует на определённое идеологическое сиротство, равно как и на оригинальность и универсальную значимость высказываний. В конечном счёте, модерн не только стремится к отрицанию классической истории и всех классических ценностей, как это предлагает Ницше, Фрейд и Маркса, но и к их забвению. Модерн как движение за господство "нового", полагает слабость предшествующих течений, и, в конечном счёте, стремится к преодолению и переосмыслению классики. Ницше пишет: "Таким образом, жить почти без воспоминаний, и даже счастливо жить без них, вполне возможно, как показывает пример животного; но совершенно безусловно невозможно жить без возможности забвения вообще". [1]. Ф
Фигура забвения также оказывается центральной и для современных форм модернизма, критика идеологии строится на её отрицании и ориентирована на её забвение, как критика Бодрийяра в адрес Фуко. Однако и проект забвения оказывается незавершённым проектом. Такие же мотивы забвения истории мы находим и в религиозной философии С.Л. Франка: "Старые боги постигнуты и развенчаны, как мертвые кумиры, но откровение новой истины ещё не явилось человеческой душе и не захватило её". [2]. В данном случае он также говорит о бессилии прошлых традиций над современной жизнью, хотя далее Франк полагает, что и современная традиция понимания истории также бессильна перед единственной над-исторической силой, то есть верой. Вследствие сближения и взаимного влияния разных областей гуманитарного знания в середине ХХ века мы имеем сегодня весьма пёструю картину методов гуманитарного исследования. После озвученного Р. Рорти лингвистического поворота в философии, мы должны признать, что уже не история (как было в начале ХХ века), а филология (языкознания и литературная критика, в частности) стала центральной гуманитарной дисциплиной: неоспоримо влияние лингвистики на развитие аналитической и континентальной философии в ХХ веке, нарратологии - на развитие истории и антропологии, литературной критики - на психологию и психоанализ. Хорошо известно влияние, оказанное структурализмом в лице философов М. Фуко и У. Эко, а также антрополога К.Леви-Стросса на историческую науку в ХХ веке. Причём влияние это было настолько сильным, что авторитетный историк современной науки Дж. Лечт в своей книге "Пятьдесят ключевых современных мыслителей" называет раздел научных биографий историков "Структурная история". [3].
Следует сказать, что структурализм оказал решающее влияние на становление современного гуманитарного знания, но особенно сильным было его влияние на историческое знание в ХХ веке. Главный вопрос, который оставило после себя нашествие структурализма, стал вопрос о методологических основаниях истории как гуманитарной дисциплины, а именно: как возможно исследовать то, что позиционирует себя вне времени. Это проблем наиболее ясно формулирует Ж. Деррида, когда пишет о том, что "Структуралистская позиция и наше сегодняшнее положение перед лицом языка или языке суть не только моменты истории. Скорее уж удивление перед языком как языком истории". [4].Классическая история всегда претендовала на то, чтобы быть объектной наукой, стремилась к объективному знанию о прошлом, намеревалась достоверно говорить о недоступных нам событиях. С другой стороны, история никогда не скрывала (и это вызывает уважение) своих метафизических оснований. Парадоксальным образом история авторитетно рассказывала о том,чего в нет настоящем, о том, что нельзя проверить непосредственно. В этом смысле, предмета истории не существует, т.е. предмет истории - это прошлое, которое является недоступным для непосредственного восприятия. Следовательно, историк всегда имеет дело лишь с посредниками (письменными источниками, устными свидетельствами, данными археологических раскопок, которые с некоторой уверенностью называют фактами), которые указывают на прошлое, но никогда не имеет дело непосредственно с предметом всего исследования. Кроме того, историк никогда не довольствовался простым пересказом полученных им данных, констатацией тех фактов, которые стали ему известны, он всегда брал на себя есть не роль судьи, то, во всяком случае,роль интерпретатора, тем самым, окончательно делал прошлое экспонатом современной исторической науки, отодвигая первоначальное содержание прошлого ещё дальше.
Всё, что сказано историком, получено им из вторых, а то и третьих рук. Историк никогда не работает как лингвист или философ, которые не только находится внутри изучаемого ими предмета, но и непосредственно принадлежат языку или сознанию. Коль скоро историк никогда не видел того, о чём он пишет, его работа представляет собой постоянное домысливание, основанное только лишь на интуиции и вере в истинность собственного метода. Историк, в этом смысле, подобен антропологу, переводчику или поэту, каждый из которых должен находиться в ином языковом поле: внутри культуры чужого народа (как антрополог), иностранного языка (как переводчик) или в метафорическом пространстве, не свойственном обыденному языку (как поэт). Подобно тому как переводчик, основываясь на собственной интуиции, использует близкое по значению выражение в языке А, если пословица не переводится дословно с языка В, так же и историк находит адекватное современному состоянию науки объяснение событиям прошлого, так как дословно они не переводятся. Поэтому историк, как и антрополог, как и поэт, как и переводчик (если следовать итальянской пословице), всегда врёт.
В ХХ веке роль и место историка существенно изменились. В эпоху модернизма работа историка стала схожа с работой писателя, который не только озабочен вымыслом новых реальностей, но и заинтересован в том, чтобы его вымысел был интересен читателю. Историк сам находит проблему, которая, по его мнению, окажется интересной для круга его читателей и решает её таким образом, каким это будет наиболее интересно для читателей. Ведь развитие современных гуманитарных наук достигло такого уровня, что современный историк не может отделаться простым пересказом фактов и цитированием неизвестных ранее архивных данных, сегодня от него требуют уже захватывающего повествования и виртуозности литературного языка. Это лишний раз указывает на то, что фигура историка как творца новых миров сродни фигуре писателя. Поэтому в современной литературе (в отличие от конца XIX в.) не существует принципиальной разницы между беллетристикой fiction и non-fiction.
Несмотря на то, что Рикёр полагает принципиальное отличие между историческим временем и временем вымысла, он всё же полагает, что "временные способы существования в мире действительно остаются воображаемыми в той мере, в какой они существуют только в тексте и посредством текста". [5]. Всякое повествование (в том числе и историческое) несёт печать вымысла, ибо всякая история предстаёт как рассказ одного человека о событиях прошлого. При этом исторический факт, на который может ссылаться этот рассказчик, сам по себе оказывается молчалив, поэтому за него начинает говорить историк, и речь его, в этом случае, становится речью писателя. Если речь учёного напоминает речь хозяина, знающего подлинное назначение, место и цену вещам, о которых он говорит, то речь историка всегда обнаруживает родство с речью ребёнка, рассуждающего о функциях той или иной вещи взрослого мира. Поэтому я полагаю, что работа историка состоит в создании новых миров, есть вымысел, сходный с фантазией писателя. Тот факт, что историк сам находит предмет и метод своего изучения (ибо структурализм предлагает богатое разнообразие этих методов), при этом вырабатывает свой собственный стиль повествования, и даёт мне право называть историка творцом новых миров. Языковое пространство в исторических работах М. Фуко вряд ли можно спутать с повествованием Ф. Броделя или М. Блока.
Такие писатели как Дж. Джойс, Ф. Кафка и М. Бланшо поставили под сомнение адекватность исторического литературоведения, ибо проблематизировали сами понятия времени, хронологии, повествования, которое всегда задаёт определённый ритм, а значит, полагает особую историю. То же самое сделали в философии Ф. Ницше, В. Беньямин и А. Тюрен, которые стали рассматривать историю как лишь один из возможных (но не доминирующий) методов исследования, не говоря уже о нарротологии, сторонники которой рассматривают историю (history) как рассказанную историю (story) тем самым снимая заданность и однозначность исторического анализа, ведь всякая история может быть рассказана по-разному, всё зависит лишь от фантазии и виртуозности историка (рассказчика). Уже для модернистов история (history) перестала быть единственной и едино-направленной, какой она была для классической мысли.
В данном случае я не считаю нужным проводить здесь границы между реальным и вымышленным, ибо всё то, что воспринимается и осознаётся нами является реальным. События прошлого, если они стали фактом сознания историка, являются не менее реальными, чем его повседневная жизнь. В то же время необходимо отметить, что столь же реальными являются и сны, галлюцинации, фантазии и мечты историка, как и все прочие психические и физические состояния, которые становятся частью его жизненного мира, не говоря уже о моральных, политических и религиозных убеждениях. Реально всё то, что является фактом сознания, поэтому великаны, с которыми сражался Дон Кихот были не менее реальны, чем ветряные мельницы, которые видел Санчо Пансо. Поэтому правомерно говорить о реальности исторического процесса, но не об объективности, так как история настолько процессуальная (и настолько же прерывна), насколько это полагает историк. Всякое событие реально лишь в том случае, если оно становится значимым для человека. Встреча футбольного фаната с Бэкхемом на улице не станет запоминающимся событием, если футболист остался не узнанным. С другой стороны, встреча с человеком похожим на Бэкхема, может стать событием в том случае, если фанат будет уверен в том, что действительно видел нападающего Манчейстер Юнайтед. Следовательно, событием является всё то, что человек воспринимает как значимое, всё то, что становится элементом нашего жизненного мира. Поэтому не вызывают удивления некоторые откровения историков (один из них Э. Радзинский), где они признаются, что видят во сне и разговаривают с историческими личностями.
История реальна постольку, поскольку она является частью жизненного мира историка, она реальна в такой же мере, как и воспоминания и мечты, той частью, без которой он не мыслит себя, подобно тому, как футбольный фанат не мыслит себя без футбола. Более того, одержимость историка подобна фанатизму, и даже религии. Прошлое для него не осталось далеко позади, оно не утрачено во времени, коль скоро истории возрождает его в своём сознании. Для историка, одержимого исследованием средневековой Руси, Куликовская битва является не менее реальным фактом, чем воскресное пресуществление хлеба и вина для верующего человека, или чем очередной диагноз для больного человека. История возможно только как одержимость, ибо никакой историк не может позволить себе быть независимым, иначе, он разрушил бы сам историю.
Может ли рассказчик быть безучастным к истории, которую он рассказывает? - Нет, если он заботится об интриге. Равно и историк не может позволить себе позиции внешнего наблюдателя, и классическая история (что и вызывает ней уважение) отдаёт себе в этом отчёт.
Современная структуралистская история разрешила ряд стереотипов, в которых жили историки прошлого, на смену которым пришли новые структуралистские стереотипы. Прежде всего, это представление о том, что прошлое можно объяснить из настоящего, так как сегодня мы знаем много больше, чем знали люди раньше, следовательно,
Итак, история сегодня отказалась от идеи социального прогресса,столь популярной в классической науке. Мы имеем два следствия этого отказа: во-первых, последующее не обязательно более правильно, а предыдущее не обязательно менее развито. В том, что эта идея принята подавляющим большинством современных учёных немалая заслуга антропологов. Именно они доказали, что количество технических достижений не является показателем развития человека и общественных отношений: мораль, наука и искусство в первобытных обществах находятся ничуть не ниже, чем в Западное Европе.
Именно антропологи показали, что оппозиция "развитый - неразвитый" не может быть тождественна оппозиции "поздний - ранний", и именно они добились отмены применения термина "primitive" по отношению к первобытным народам и их культурам. То, что было ранее ничуть не менее развито, чем современное состояние. Следовательно, историк не имеет никакого права судить о событиях прошлого лишь на том основании, что сегодня мы знаем больше, чем знали раньше.
Во-вторых, цепь причинно-следственных связей не может пониматься столь однозначно, как это было в прошлом, так как последующее не обязательно происходит о причине предыдущего. Равно как частное не обязательно является производным от общего и необязательно следует общему контексту. Это ещё раз доказывает несостоятельность идеи прогресса, ибо те причины, которыми мы сегодня можем объяснять события прошлого, являются актуальными для нашего современного восприятия. Следовательно, те причинно-следственные связи, которые полагает историк, являются лишь элементом его современной исторической науки, поэтому называть исторические выводы объективными, в этом случае, неправомерно. Эту мысль замечательно проиллюстрировал М. Фуко, доказав, что история развивается не последовательно, а революционно, переходом от одной эпистемы к принципиально иной. Так, например, теория относительности, хотя и следует во времени после физики Ньютона, но никак из неё не выводима.
Итак история, как метафизика, основывалась на том, что существует некоторая социальная обусловленность явлений и событий. Классическая наука диктовала историкам правила того, что никакое событие не может произойти само по себе: всё имеет свою причину и своё следствие. Более того, человек, страдающий метафизикой, не может не давать оценок происходящим вокруг него событиям, объясняя их и, тем самым, делая мир понятным (а значит безопасным) для себя. Итак, наиболее общим неврозом классики является идея социальной обусловленности, а именно: всякий человек (событие, факт) вписан в определённый исторический контекст, следовательно, понимать фат прошлого надо исходя их того контекста, котором он принадлежал. Историки полагали, что ничего не происходит просто так, поэтому всякое событие должно быть объяснено социальными условиями. Всякий текст необходимо прочитывать в контексте. И этим контекстом с уверенностью объявлялось то социальное пространство и "дух времени" (если использовать термин немецких романтиков), в котором совершилось то или ной событие, жил интересующий нас человек, была изготовлена изучаемая нами вещь. Однако при этом остаётся неясным, почему историки были столь уверены в том, что именно социальное окружение (принадлежность к сословию, касте, классу) определяла мышление человека.
Почему с таким же успехом не объявить, что мышление человека определяется климатическими условиями его страны (что, собственно, и сделали некоторые историки), или расстановкой мебели в его доме, архитектурой его города и т.п. Бесспорно, всякий человек вписан в структуру общественных отношений, но из этого ещё не следует, что они определяют его мышление. Точно так же бесспорно, что всякий человек вписан в пространство своего города или квартиры, но заявление о том, что архитектура Кёнигсберга определила философию Канта, вряд ли будет принято с одобрением.
Можно предположить, что пространство (в том числе и социальное), в которое вписан человек, каким-то образом влияют на мышление человека, но это влияние, очевидно, не является линейным: каково бытие, таково и мышление; каково внешнее, таково и внутреннее и т.п. Несомненно, что метафизика французских материалистов (а затем, модернизм Маркса) оказала весьма существенное влияние на становление всей гуманитарных наук, однако вульгарное прочтение материалистов классическими историками принципиально исказило их идей. Пространство, которому мы принадлежим, находится в диалектических взаимоотношениях с нашим сознанием: с одной стороны, сознаний конструирует пространство, мы сами создают мир вокруг себя, с другой стороны окружающий нас мир (общественные связи, традиции, "дух времени"), так или иначе, сказывается на нашем восприятии. Но говорить, что социальное бытие конструирует личность всё равно, что полагать, что внешнего мира вовсе не существует, а материя дана нам лишь как комплекс наших ощущений.
Это общее для всей классики стремление объяснить индивидуальное через общее может быть объяснена, во-первых, боязнью атомарности, ведь если предположить, что всякая вещь уникальна и не имеет аналогов и что причины всякого события не могут быть и объяснены и что знания об одном предмете не могут быть перенесены на какой-либо другой, ибо мы имеем дело с бесчисленным множеством неповторимых индивидуальностей, тогда мы приходим к невозможности всякого анализа. В этом случае история, с которой имеет дело историк классик, превращается в необъяснимый (а значит, опасный) хаос событий. Несомненно, классика, как форма метафизики, не может позволить себе покинуть человека в ситуации одиночества, тогда она предлагает наиболее адекватный вариант символа веры: всякое индивидуальное вписано и определено внешним контекстом. Во-вторых, это credo снимает индивидуальную ответственность в пользу внешних социальных факторов. Коль скоро, всякое личное формируется окружением, то и ответственность за действия этой личности должно нести окружение, которое воспитало человека в соответствии с современной культурой и "духом времени". Таким образом, всякий конкретный факт (или кажущееся заблуждение) может быть оправдан тем, что "таковы были представления того времени". Вписанность частного в общее позволяла классическому историку скрываться за некой современностью. Историк-классик, не только не боялся быть, но и стремился быть современным, поскольку подобное положение было крайне удобным, так как, будучи достойным сыном своей эпохи, все оплошности он мог списать на своего символического отца.
Утверждая это credo, историки совершали ошибку, полагая, что внешние условия могут объяснить мотивы того или иного человека, то или иной событие, тот или иной текст. Психоанализ в обилии приводит факты, доказывающие, что социальные условия не всегда влияют на поведение человека, в частности фобии и фетишизм, по мнению Фрейда, не могут быть объяснены никакими внешними (тем более, социальными фактами). То, что один человек испытывает страх при виде мёртвой рыбы, а другой получает сексуальное удовольствие от того, что имеет у себя предмет гардероба противоположного пола, не может быть объяснено никакими социальными событиями, но лишь событиями раннего детства этих людей.
Историки возражали на это замечание Фрейда, что, дескать, подобные факты не имеют исторического значения, ибо психическое состояние отдельных людей не может оказывать влияния на объективное развитие общества. В подобном возражении проговаривается ещё один серьёзный невроз классической истории, который состоит в том, что историки полагали, что знают, что является важным для исторического процесса, а что таковым не является. Классический историки был уверен в том, что существует некая магистраль истории: политика, экономика, религия, искусство и пр. Поэтому всё, что непосредственно относилось к этим (весьма абстрактным) вещам являлось "главным" для исторического исследования, а всё то, что (по мнению историков) к ним не относилось, было периферией науки. Поэтому в классической истории исследования в пограничных областях гуманитарного знания всегда занимали второе место, так как психологически, философские, лингвистические метода исследования в истории считались не центральными, а значит, оттеснялись на периферию. По большому счёту, классического историка никогда не интересовала история во всей её полноте, его интересовала лишь та малая часть исторического прошлого, которая была признана современной наукой в качестве магистрали. Классическая история ориентировалась на структуры власти и всегда хотела быть похожей на гегелевского господина, пренебрегая ролью раба, полагая при этом, что, исследовав общие темы, мы одновременно получим знания частностей и деталей. Но уподобившись гегелевскому господину, который оказывается зависим от собственного раба, классическая история утратила возможность стать свободной от собственных методологических установок: история имела в своём распоряжении множество фактов, которые принялась интерпретировать, потому что не смогла понять, и множество вещей, которыми не смогла пользоваться, поэтому сделала их экспонатами.
Всякое классическое мышление является формой невроза метафизики и религии, ибо всегда полагает существование чего-то запредельного и невидимого, верит в существование того, чего нет в действительности: будь то мир идей, классовые отношения или объективная реальность. Более того, вера классика (метафизика) в иллюзии столь велика, что он находит возможно выносить оценки событиям, людям, наивно полагая при этом, что суть вещей и событий может быть познана. Классика всегда тяготеет к метафизике, а последняя, в свою очередь, оказывается столь слаба, что рискует подхватить религию. В результате, классик никогда не довольствуется простой поверхностью событий, но всегда стремится создать удобную для себя систему верований и оценок, основанной на некой иллюзии, которая полагается в основу реальности. Однако классика не была достаточно последовательной в свой религии, поэтому Бодрийяр верно отмечает, что, к счастью, никто, из тех, кто эти принципы проповедует, не живёт в соответствии с ними и, по понятным причинам, никто в действительность не верит в реальность. [6]. Итак, классика была основана на доминировании реального над вымышленным (которое является отражением реального), но, к счастью, классика (как форма невроза) осознаёт иллюзорность всякой реальности.
Классическая история полагала, что источник является лишь частным элементом авторского корпуса, исторического периода, национальной культуры автора, наконец, его классовой принадлежности, поэтому всякий текст необходимо рассматривать
Таким образом, классическая история рассматривает текст вписанным в определённые рамки авторской идеологии, хронологии и культуры, поэтому всякий текст, по её мнению, принадлежит автору, "духу времени" и языковой традиции. Таким образом, классика выстраивала некую "историю", где доминирует всеобщая линейность: она измышляет преемственность типов производства, культур, стилей, социальных отношений, где каждая новая эпоха аккуратно сменяет (или свергает) прежнюю. В конечном итоге, эти метафизические построения завершаются идеей социального прогресса, несостоятельность которой впервые продемонстрировал ещё Шпенглер. Но все эти методологические основания долгое время оставались не доказанными, так как символ веры вообще не может быть доказан, и в конечном итоге оказались полностью обнажены перед структуралистской критикой.
Структурализм продемонстрировал, что господство внешнего над внутренним так же иллюзорно, как и господство внутреннего над внешним. Иными словами, полагать, что социальные условия определяют жизненный мир человека (что пытались доказать французские материалисты) также неправомерно, как и полагать, что элементы психики отдельного человека способны изменить судьбы народов (что пытался доказатьЭ. Фромм на примере Гитлера). Идя в феноменологии времени чуть дальше Бл. Авгстина, можно казать, что настоящее также является иллюзией, подобно тому как прошлое и будущее представляют собой ряд историй, которые люди рассказывают друг другу, чтобы беречь себя от опасностей, которыми грозит неизвестность. Но и настоящее - это тоже кипа историй, многоголосие которых не звучит пока ансамблем, поэтому не позволяет говорить нам о завершённости настоящего. Если с лёгкой руки Фукуямы был положен предел истории, то попытка бен Ладена положить конец настоящему не увенчалась пока успехом. Каким бы противоречивым ни казалось нам наше настоящее, мы должны признать, что, хотя оно у каждого своё, но это единственное, что мы имеем, а значит, мы в ответе за него. Настоящее, конечно, не заслуживает того, чтобы его усыновили, но его необходимо принять таким, каким мы сами захотим его видеть. Каждый в ответе за свой мир, за свою реальность, в которой он живёт.
Историки сегодня понимаёт, что, несомненно, следует исходить из настоящего и в него необходимо возвращаться. Ведь только с настоящим имеет дело история, а трансцендентный прорыв к прошлому просто невозможен, ибо прошлое (если оно вообще существовало) настолько чуждо нам, что мы не сможем его понять. Если бы прошлое говорило (хотя бы на другом языке), оно проблема состоит в том, что оно вовсе молчит. И молчание это подобно молчанию ребёнка, находящегося по ту сторон речи. Поэтому историк обречён на воспитание прошлого, которое следует научить говорить на нашем языке. Оно заговорит, но при этом утратит идентичность, т.е. станет настоящим, подобно тому как, обретая речь, ребёнок утрачивает животную целостность и становится частью размыкающего символического мира. Прошлое находится по ту сторон настоящего, поэтому, говоря о нём (в настоящем), мы убиваем его, превращая подручную вещь в музейный трофей.
Структуралистская история полагает, что, используя наши современные представления невозможно понять прошлого именно в силу того, что современная нам культура, язык и мышление принципиально отличается от культуры, языка и мышления наших предков, поэтому история всегда неизбежно занимается современностью, ибо современными методами исследует современное представление о событиях прошлого.
Приведу простой пример. Хорошо известно современное значение слова "раб", в наиболее общем смысле, это безвольный человек, который принуждён работать на другого. Более того, мы имеем некоторое представление о рабстве вообще: в древнем мире и в современных обществах. На основании всех этих знаний мы конструируем некоторое общее представление о роли рабства, его функциях в обществе. Однако ряд фактов говорит нам о том, что некоторые рабы в Древнем Риме (не имея личной свободы) были очень богатыми людьми, даже более состоятельными, чем их хозяева. Некоторые их них были даже банкирами и дарили городам акведуки. Несомненно, в сознании образованного человека вряд ли пересекаются понятия "раб" и "банкир", нам сегодня очень сложно редставить, что раб может быть банкиром. Следовательно, представления о рабстве в Риме были отличными от наших современных представлений. Можно ли, в таком случае, рассказать о рабстве в Риме, используя хорошо всем известное слово "раб"? Более детальный анализ даёт понять, что представления о собственности, богатстве, знании, свободном времени и пр. в Риме также были принципиально отличны от наших современных представлений. Коль скоро, даже в таких простых вещах как рабство и богатство обнаруживается радикальное отличие между нашими системами ценностей, можно ли тогда с уверенной однозначностью судить об общественных институтах и внутренней и внешней политике Рима. Поль Рикёр признаёт, что теория интриги, изложенная Аристотелем, неприменима уже к таким новым произведениям, как "Дон Кихот" или "Гамлет". Следовательно, для адекватного анализа мы должны использовать современные методы исследования. Почему тогда классические историки оперируют понятиями (как "дух времени" или "классовая борьба"), которые были созданы десятки лет назад.
Главное заблуждение классического историка состоит в том, что он более озабочен общими (и весьма абстрактными) вещами, такими как экономика, политика, религия, при этом реальная жизнь конкретного человека: его психология, ценности, язык, жизненный мир, - остаются за границами классической истории. Такая история всегда была музееведением, т.е. описанием экспонатов, у которых нет хозяина. История занималась коллекционированием потерянных предметов, которые не имеют места ни в прошлом, ни в настоящем. Но подлинная история - это история людей, а не общественных институтов. Некоторые работы в этой области ведутся овременными учёными-антропологами (в частности, Карло Гинзбург), но не историками. И эта подлинная история, вероятно, никогда не будет написана, так как познавать прошлое всегда будут из настоящего, которое не менее иллюзорно, чем прошлое. Парадокс состоит как раз в том, что история (как и всякая другая область знания) имеет дело лишь с современностью, а претендует на то, чтобы иметь дело с прошлым.
Возвращаясь к проблеме, заявленной Ж. Деррида, следует сказать, что наиболее интересна, поэтому история идей и понятий, поскольку именно анализ языковых структур может помочь нам понять образ мышления людей прошлого, что намного более важно, чем абстрактный анализ политических отношений. Дело даже не в том, что всякие историческое исследование довольствуется посредником (в лучшем случае, письменным источником), который, несомненно, искажает первоначальный смысл, и не в том, что мы никогда полностью не знаем бесписьменной культуры (каковой была, например, русская народная культура). Все попытки изучения русской народной культуры по записям устного народного творчества, изучению быта и т.п. подобны попыткам восстановить Александрийскую библиотеку или исследовать бесписьменную философию Сократа на основании диалогов Платона. (В результате всякое авторитетное исследования такого рода начинается со слов: если Сократ вообще существовал, то:). Реальная проблема заключается в том, что, даже имея под рукой богатейший архивным материал, мы не можем доподлинно быть уверены в том, что понимаем смысл написанного, так как не знаем (и вряд ли узнаем) психологию, систему ценностей, сознание и жизненный мир того человека, который написал этот текст. Иными словами, мы вряд ли сможем вписать имеющиеся у нас факты в действительный контекст сознания человека прошлого. Историк вряд ли сможет увидеть за музейным экспонатом руку хозяина.
Внимание!!! Тезисы участников семинара являются интеллектуальной собственностью. Цитирование и перепечатка возможна только с письменного разрешения автора и указания имени автора и источника.