В истории цивилизаций нередкими были ситуации, когда идеалы ушедших эпох становились эталонами для подражания (Возрождение, классицизм и т.п.). Система ценностей средневековой культуры также не ушла в небытие с приходом Нового времени и наложила глубокий отпечаток прежде всего на традиции сословных обществ. В данном сообщении сделана попытка рассмотреть отражение идеалов средневекового рыцарства в исторической картине мира кубанского казачества.
За последние 10 лет в научных баталиях казаковедами сломано немало копий по поводу преобладания этнической или сословной сущности в явлении казачества. Однако зачастую ни та , ни другая сторона в поисках аргументов не обращается к воинской ментальности казаков. В самосознании казачества прослеживаются прежде всего военно-служилые мотивы. Служба в кубанской исторической картине мира не просто постоянно фигурирует, но само образование Войска нередко объясняется тем, что Екатерина II пожаловала Кубань казакам за заслуги перед империей. Служилые представления казаков вполне созвучны средневековому понятию "estat"(состояние), "ordo"(порядок). "В средневековом мышлении, - писал Й.Хёйзинга, - понятие "сословие" (состояние) или "орден" (порядок) во всех случаях удерживается благодаря сознанию, что каждая из этих групп являет собой божественное установление, некий орден мироздания, столь же существенный, как небесные Престолы и власти.
В той прекрасной картине, в виде которой представляли себе государство и общество, за каждым из сословий признавали не только ту функцию, где оно проявляло свою полезность, а ту, где оно выступало своей священной обязанностью или своим сиятельным блеском". В народной картине мира Господь повелел крестьянам явиться на свет, чтобы трудиться, возделывать землю; купцам - торговлей добывать себе надёжные средства к жизни; духовенству предназначено вершить дело веры; служилые же люди призваны защищать веру и народ от притеснения, бороться с врагами. "Праведная жизнь и истинная добродетель людей благородного происхождения, - пишет Й.Хёйзинга, - спасительное средство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие церкви и всего человечества, этим обеспечивается достижение справедливости. Придя в мир вместе с Каином и Авелем, войны между добрыми и злыми с тех пор всё более множатся. Начинать их нехорошо. Почему и учреждается благородное и превосходное рыцарское сословие, призванное защищать народ, оберегая его покой, ибо народ более всего страдает от бедствий войны". Подобное восприятие сосовной структуры общества, своей благородной, почётной и, вместе с тем, тяжёлой миссии ("слава казачья, а жизнь собачья") было характерно для казачества. Интересное свидетельство о характере представлений кубанских казаков в этом плане оставил военный корреспондент на Дальнем Востоке в период русско-японской войны 1904-1905 г., которому довелось беседовать с кубанским пластуном: "Высокий, могучий как дуб, казак-кубанец горько жаловался на то, что его назначили в обоз.
- Разве я для того шёл сюда, чтобы только убирать лошадь; да возить крупу. Что я дома скажу, когда меня будут расспрашивать, как я дрался с японцами? Неподдельное горе светилось на энергичном лице...
- А нельзя-ли так сделать, продолжал казак, чтобы нас, пластунов, всех зачислить в строй, а на наше место в обозе назначить запасных солдат. Между ними есть совсем плохенькие мужички".
Далее журналист поделился своими размышлениями: "Мысленно я не мог не согласиться с казаком. Худой, малорослый, ветхий мужичок, конечно, был-бы более на своём месте в обозе, чем этот рослый казак, который искренне убеждён, что его назначение на войне воевать, а не исполнять мирные обязанности кучера"(Тонконогов И., 1907, с.28).
С момента появления на исторической сцене казаки называли себя рыцарями православия, борцами за чистоту веры, и пострадать в борьбе с басурманами они считали для себя превыше всякой чести, знаком Божественного благословения. Поэтому защита православных балканских народов, изнемогавших под тяжестью османского ига, всегда выступала одной из важнейших тем в устной исторической традиции казаков. Военный историк генерал-лейтенант Н.Н.Головин так писал о причинах вступления России в первую мировую войну: "Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длинный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучали к чувству своего рода национального рыцарства (выделено нами, - О.М.)". Мысль об освобождении православных братьев и Царь-града от власти "бусурман" была популярна на Руси в литературе и народной поэзии с середины ХV в. Она отражена в "Повести о взятии Царь-града", в былинах. "Старой казак" Илья Муромец узнав, что "В Царь-граде ныне не по-прежнему / Одолели поганые татаровья, / Наехало поганое Идолище. / Cвятые образы были поколоты, / В черные грязи были потоптаны, / Да во божьих церквах там коней кормит", едет туда и побеждает "поганое Идолище": "Прибил-то он поганых всех в три часа, / А не оставил тут поганого на семена. / Как царь Костянтин Боголюбович / Благодарствует его, Илью Муромца: / "Благодарим тебя, старый казак Илья Муромец! / Нонь ты нас еще да повыручил" . Идея о том, что именно русскому народу надлежит освободить Царь-град и восстановить в нем христианскую веру "по прежнему" была близка казачеству, которое вело непрерывную многолетнюю войну с турками и другими народами магометанского Востока и осознавало себя в роли борца за истинную православную веру, освободителя издревле христианских городов от владычества "поганых бусурман". В "Исторической повести о взятии Азова в 1637 г.", созданной в казачьей среде, где сохранялись воспоминания об азовских подвигах, отмечается: "Помрем, братие, за святые божие церкви и за святую истинную нашу православную христианскую веру. Никим же нудими, никим же посылаеми, но сами восхотехом и по своей нашей воле за имя Христа истинного бога нашего и за обиду Российского государства единодушно помереть и крови свои пролияти". Запорожцы говорили о себе: "От древних времен мы, войско запорожское, никакого иного намерения не имеем, токмо единого тогожда единомыслия и стояли против неприятелей за сохранение церквей святых и за целость всего православного христианского народа будучи, всегда радетельно, где Бог по милости своей подати изволил, всякий промысел на басурман чинили и радети не переставали... Перси свои кровию неприятельскую обагряли, за веру православную заставлялись и славу бессмертную заробляя" (Яворницкий Д.И., т.I, с.261 - 262).
В исторических песнях кубанских казаков эта тема также звучит неоднократно: "Стойте же крепко за святую / Церковь, общую нам мать. / Бог поможет луну златую / С храмов Божиих сорвать" (Бигдай А.Д., т.II, с.47). Или: "Будем бить пока изгоним / Всех с Европы басурман / Христиан от них избавим, / Сами с богом по домам". Весьма показательно, что видный ростовский казаковед В.Н.Королёв, долгие годы посвятивший изучению морских походов донцов и запорожцев против Османской Порты, называет эти казачьи предприятия "крестовым" походом (Королёв В.Н., 2002, с.80).
Пожалуй, наиболее ранние страницы истории украинского казачества прослеживаются в широко известной на Кубани песне о казаке Байде, в которой народ воспел величественный образ князя Дмитрия Ивановича Вишневецкого. Известно, что некоторые историки провозглашали Вишневецкого не только устроителем и "духовным отцом" Запорожской Сечи, но даже ее основателем. Мученическая смерть князя за православную веру, воспетая в песне о Байде, придавала рыцарственный облик казачеству с самого начала его зарождения. Интересны в этом отношении параллели, проводимые некоторыми историками в исторической судьбе казачества и средневекового рыцарства. Они указывают: ранние казачьи образования вызвали к жизни, возможно, те же условия, что привели к появлению западноевропейского рыцарства. Авары, саксы, венгры, арабы, норманны поставили раннефеодальную европейскую цивилизацию на край гибели. Появление рыцарства стало ответом молодой цивилизации на вызов истории (Яковенко И., с.70). А.И.Никольский писал в 1902 г.: "Польские и литовские дворяне ХУI века считали себя преемниками германских средневековых рыцарей в деле защиты христианской веры и борьбы с неверными. Воодушевленные этими воззрениями, устроители Запорожской Сечи первые Малороссийские гетманы (Евстафий Дашкевич, князь Предслав Лянцкоранский, князь Дмитрий Вишневецкий, князь Евстафий Ружинский, Венцеслав Хмельницкий), принадлежавшие к литовскому и польскому дворянству, организовали ее на началах рыцарских орденов, причем примером и образцом мог служить действовавший еще в то время в Литве и Польше орден тевтонских рыцарей. Таким образом на смену средневековых рыцарей выступили на историческую сцену рыцари польские, а за ними и "лыцари" Запорожские. Сечь была военной общиной, состоявшей из вольных людей, связанных обетами веры, братства и безбрачия"(Столетие военного министерства, с.27). Вероятно, такая оценка Сечи несколько идеализирует ее устройство. Но очевидно прав современный украинский историк В.И.Сергейчук: "Факты свидетельствуют и о том, что в создании украинского казачества принимали активное участие и представители господствующих классов".
Ряд исследователей, в том числе, крупнейший современный казаковед Н.А.Мининков, давно обращают внимание на то обстоятельство, что все казаки в России и на Украине рассматривали свои сообщества как рыцарские, а себя в качестве рыцарей. Видимо, начало распространению таких представлений положили запорожцы, более, чем другие казаки знакомые с западной и, особенно, с польской воинской культурой. Для ХYI - ХYII в. рыцарство в Европе уже являлось анахронизмом, что ярко выразил Сервантес на примере Дон-Кихота Ломанческого. Но в казачьей среде находили воплощение многие ценностные установки средневекового рыцарства. Одинаково ценились боевая доблесть, презиралась трусость, поведение определялось мотивами чести и славы. В "Песне о Роланде" франкские рыцари, узнав о скоплении больших сил мавров в Ронсельванском ущелье, превышающих их собственные силы, решили принять бой. Роланд говорит: "Пускай не скажет обо мне никто, / Что от испуга позабыл я долг. / Не посрамлю я никогда свой род. / Неверным мы дадим великий бой". И далее: "Не дай господь и ангелы святые, / Чтоб обесчестил я наш край родимый. / Позор и срам мне страшны, не кончина". В памятнике испанского героического эпоса "Песнь о Сиде" полезность налёта на занятую маврами крепость обосновывается тем, что "услышит нас вся Испания вскоре". У казаков также расценивали славу в качестве важнейшего побудительного мотива (Мининков Н.А., с.444). Д.И.Яворницкий писал о запорожцах: "Не о голове думал казак, когда шел на войну, а о своей милой Родине, которую до страсти любил, и о своей предковской вере, которой свято предан был; он думал и о том, чтобы не запятнать козацкой славы, доброго имени "лыцаря". Да и к чему дорожить головой, коли "Не сьгоднi, так завтра поляже вона, / Як у степу од вiтру трава, / А слава не вмре, не поляже, / Всьому свiту лицарство козацькое разкаже, / Та козацькая слава, / Шо по всьому свiту дивом стало".
В "Исторической" повести о взятии Азова в 1637 г. атаман Михайло Иванов говорит всему великому Донскому Войску: "Пойдём мы, атаманы и козаки, под тот град Азов среди дни, а не нощию украдом, своею славою великою, не устыдим лица своего от бесстыдных бусурман".
Стяжание славы у рыцарства сочеталось с щедростью, считавшейся одной из основных феодальных добродетелей. Разорение для рыцаря было предпочтительнее скупости (Оссовская М., 1987, с.84). В "Поэтической" повести казаки заявляют туркам: "Не дорого нам ваше серебро и злато, дорога тем слава вечная!". Многие бытоописатели отмечают в казачьих станицах умеренные потребности, отсутствие тяги к накопительству. Жадных людей "метили" соответствующими кличками, которые нередко превращались в фамилии: Жид, Скряга (Бондарь Н.И., 1999, с.18). На Кубани существовало поверье о том, что тех, кто даёт деньги в долг под проценты, заживо съедят черви.
В казачьей символике ухаживания (Зелинская Е.Н., 1999), любовной лирике можно обнаружить некоторые черты рыцарского культа "прекрасной дамы". Относиться почтительно к женам у рыцарей считалось дурным тоном (Басов И.И., 1998, с.180). Подобная же картина нередко наблюдается и в среде казачества. Казачки в лучших традициях Средневековья спокойно относились к деспотизму и побоям мужей. П.Близнюков в описании ст. Бесленеевской отмечал: "Суровое обращение самого мужа не вызывает в молодой такой горечи. Напротив, и побои от него она выносит безропотно. Многие женщины даже уверяют вас, если муж бьёт её - значит, любит. И, действительно, муж бьёт жену либо из ревности, либо с намерением научить добру, либо под пьяную руку. Последний случай жена извиняет; к побоям второго рода относится с уважением; побои же первого рода доставляют ей даже некоторое приятное чувство самообольщения. Приняв их, она не прочь даже и прихвастнуть пред своими подругами"(СМОМПК. Вып.6).
Сословное мышление жёстко пресекало все попытки уравнять высокое звание казака с другими социальными категориями населения. Старожил ст. Гастагаевской А.И.Дукин рассказывал: "У нас тут был один такой Довгай, казак... Так вон так, с кумом живёт рядом. Вышел утром, глянул, а по соседству парень был молодой такой. Он не казак, Третьяченко по фамилии. А он не казак. Он (Довгай, - О.М.) вышел и смотрит, а на кума говорит: "Кум, иди сюда, иди сюда". А тот одел, парнишка одел, у его (Довгая, - О.М.) сына попросил: "Дай форму одеть". Интересно ж было, подростку тоже хочется ж похвастаться. Ну, он одел там черкеску, сапоги, на улицу и кружит. А этож Довгай, вызывает кума: "Кум, иди сюда, иди сюда" Он: "Шо такое?" "Посмотри, шо то за пенёк стоит?" А он: "Та то ж Третьяченко сын! Тьфу, бисова душа, скинь, нэ позорь форму!".
Последний пример позволяет обратить внимание ещё на одно обстоятельство. В рыцарских романах и эпосе богатырская сила составляет единство трёх величин: возможностей самого витязя, особенных качеств его коня и неповторимых свойств его доспехов и оружия. Эта триада реализуется в развёрнутых сюжетах и подробных описаниях. В представлениях о "справе" также утверждается понятие о неразъединённости героя и коня, идея, согласно которой казак может исполнить свой воинский долг и осуществить предуказанный подвиг лишь с реальным оружием в руках.
Прежде всего, важное место отводилось боевому коню. Огромная роль коня в казачьей культуре прослеживается в её глубинных пластах. Жизненный цикл казака, сопровождаемый ритуалами от пострижения до погребения, весь маркирован его продуцирующей и охранительной функцией (Рудиченко Т.С., 1999, с.195). Конь выступал непременным атрибутом полноценного воина-казака. Такие представления уходили своими корнями во времена рыцарской конницы, когда "пехотинец даже не считался воином, слово "miles" (воин) сделалось синонимом всадника"(Ф.Энгельс). М.И.Постоенко из ст. Чепигинской говорила нам: "Шоб обязательно вин (казак, - О.М.) был на коняке". П.Е.Кролёв из ст. Темиргоевской, 1904 г.р., рассказывая, что "казаки у нас были геройские, такие храбрые", особо отметил необходимые атрибуты героев: "если хороший хозяин - покупает в государстве лошадь, и сумки, ну, всё военное: А если бедный - этому мало совсем: Кто если герой был, то и одёжа хорошая была:". В.Д.Прощенко вспоминал: "Раньше, если вин козак - вин соби кохае, идэ в армию с конём").
Огромным духовным смыслом обладал справляемый казаком мундир - черкеска. Как указывалось выше, для казачества как военного сословия, мундир являлся знаком кастовости, избранности, отличающей казаков от "мужиков". Мундир, писал один из военных авторитетов, "выделяет нас изо всего множества русского народа, служит видным для всех знаком того, что мы призваны Великим Государем на святое дело защиты нашей родины:" А "почему говорят, что служба наша честная и святая? Потому что для пользы общей мы жертвуем нашей кровью и жизнью". Это понятное каждому объяснение подкреплялось и известными словами Евангелия: "Больше сея любви никтоже имать, да кто душу положит за други своя". Справляемый казаком мундир был не просто знаком почёта, но и ежеминутным напоминанием о необходимости теперь жить, подчиняя всё личное требованиям долга, а в случае нужды - не раздумывая, отдать жизнь "за други своя". Таким образом, казачья форма делала конкретной, зримой старую рыцарскую заповедь: "Знатность обязывает".
Несмотря на плохую приспособленность черкески, папахи и бешмета к условиям позиционных войн начала ХХ в., кубанцы вовсе не желали их полной отмены. Длинная черкеска "справного" конного казака была символом полноценного воина. Короткие же черкески пластунов, в которые шли в начале ХХ столетия во многом из-за бедности и невозможности "справить" коня, не считались "настоящими". Не случайно комиссия 1911 г. предлагала длину черкесок для конных и пеших частей войска установить одинаковую. "Казаки пешего состава, - говорилось в документе, - стыдятся носить короткую черкеску; будучи же по необходимости одеты в неё, вызывают в станицах по своему адресу насмешки и остроты, способные убить дух и возбудить отвращение к форме, а вместе с тем и тому виду оружия, какому таковая присвоена; короткая черкеска вызывает в казаке только жалобу на свою несчастную долю-судьбу, бросившую его в ненавистный и конфузный, по мнению казачества, пеший состав с черкеской по колени, которую он и будет носить только на службе, дома же в станице никогда не оденет"(ГАКК. Ф.318, оп.6., д.130).
Распространённым приёмом героической характеристики, её видимым, внешним атрибутом в народной картине мира выступает великолепие и неповторимость справляемого казаками оружия. Особая ценность и превосходное качество шашки и кинжала отмечаются разными способами. В первую очередь, это обычные эпитеты, указывающие на остроту, крепость, прочность клинка, описание украшений на нём. В песенном творчестве казаки любуются своим оружием. Например, шашке посвящали такие проникновенные строчки: "Паслужила, ты, стальная, / На турецких галавах, / Аддахни ж типерь, радная, / В чёрных хозавых нажнах! / Ты сироткай адинокай / Нежно гладишь грудь маю. / И работаю жестокай / Атличалася в баю. / Лишь, бывало, агласицца / Пирид фронтом: "Шашки вон!" / Ты, как светлая зарница / Выхадила из ножон".
Не меньшее значение имела и "генеалогия" оружия: его происхождение, принадлежность его прославленным воинам, победы, одержанные с его помощью. Добывая поначалу шашки у горцев, казаки знали, что черкесы любили разрывать могилы и курганы, оставленные генуэзцами, находили в них "рыцарские доспехи и мечи, которые переделывали в шашки"(Потто В.А., т.IV, с.545). "Кому же могли принадлежать эти останки, как ни воинственным пилигримам святой земли, сложившим на их земле свои кости и своё оружие", - вопрошал В.А.Потто. В народном сознании доблесть прежних рыцарственных владельцев клинка как бы переносилась на его нынешнего обладателя. Эти представления роднили казачество с рыцарской системой ценностей. В англосаксонском рыцарском эпосе "меч Виглафа, например, это laf - наследственное сокровище, которое принадлежало многим прославленным воинам и которое станет достоянием его потомков. Меч осуществляет непрерывную преемственность поколений, оставаясь неизменным воплощением героического поведения, передаваемым из отдалённого прошлого в будущее"(Мельникова Е.А., 1987, с.96-97). "Добывая оружие в кровавых боях, когда над телом убитого завязывались схватки, - писал В.А.Потто, - и смерть одного влекла за собою гибель десятка других, прежде, чем удавалось завладеть оружием, казак не мог не дорожить подобной шашкой. И действительно, имя владельца какого-нибудь знаменитого клинка становилось известным не только в станице, но и в целом полку, возбуждая зависть, а подчас и недоброжелательство". Знаменитый своей богатой родословной клинок определял в известной мере достоинства его нового владельца. Казак с такой шашкой в народных представлениях был готов к подвигам не только в силу своих личных качеств, но и как воин, причастный к доблести рыцарей ушедших поколений. Избранность оружия находила в народной картине мира отражение и в избранности героя, в их предназначенности друг другу. Родословная оружия удостоверяла достоинства казака, свидетельствовала о присущих ему изначально, независящих от него самого выдающихся качеств. Видимо, хорошо понимая это обстоятельство, 24 апреля 1901 г. Николай II повелел "казаков Кубанского и Терского казачьих войск не неволить иметь оружие казёного образца и, не стесняясь однообразностью его, разрешить казакам выходить на службу с доставшимися им от отцов и дедов шашками и кинжалами, лишь бы это оружие годно было в боевом отношении".
Исторические реалии второй половины ХIХ-нач.ХХ в., быстро меняющаяся российская действительность во многом заставляли отрекаться от рыцарских идеалов, вытесняя их в сферу исторической мифологии и памяти. Но по инерции традиционного сознания они ещё долго определяли в воинской ментальности казачества некоторые стереотипы поведения, обеспечивали духовную связь и преемственность поколений.
Внимание!!! Тезисы участников семинара являются интеллектуальной собственностью. Цитирование и перепечатка возможна только с письменного разрешения автора и указания имени автора и источника.